Архангельский

Этот тот самый случай, когда кто-то другой сказал ровно то, что я имею в виду. Мне кажется, этот текст стоит того, чтобы процитировать его целиком. Простите за длину.

«В один и тот же день, практически в одно и то же время, по разным концам земли выступали важные персоны. Очень важные. Важнее не бывает. Темы, поднятые ими, были, без преувеличения, ключевые. Один, на площади, говорил своим сторонникам о том, что страна вступает в эпоху перемен. Что его победа – лишь осуществление вековой цели демократии, дать шанс каждому, кто этого заслуживает, и разрушить монополию на власть. Другой, в монаршем зале, размышлял о стабильности державы и о необходимости поправить конституцию, чтобы власть была еще преемственней и долгосрочней. Оба искренне размышляли о патриотизме, о гражданской свободе и о личности, которая важнее государства. Одинаково гордились силой и военной мощью своих стран. Тревожились при мысли о всемирном кризисе. Выражали твердую уверенность, что выйдут из него без потрясений.

Но совпадения лишь четче оттеняли разницу подходов. Выражающую некий общемировой политический тренд. В полярных, полушарных выступлениях были обозначены два вектора, два полюса той принципиальной, жесткой логики, которой будут подчиняться государства в следующее десятилетие. Большинство из них будут настроены либо на рискованное обновление элит, либо на устойчивость преемственной политики. При этом кто-то зайдет за левую черту, и впадет в анархию и хаос первобытной демократии; кто-то зашкалит за правую – и получит тотальный режим. Но в центре политического круга будут эти логики. Обновление, хотя и не безбрежное. Авторитарность, но без фанатизма.

В 20 веке полярную логику державного жизнеустройства обозначили СССР и Германия – с одной стороны, США и Англия – с другой. Кто-то строил режим чуть помягче немецкого – получался Муссолини или Франко. Кто-то пробовал перещеголять товарища Сталина – возникала Кампучия. Кто-то создавал ухудшенные копии американской демократии с вороватыми вождями или беспощадными диктаторами во главе. Но так или иначе мир центровали две модели. Рыночное общество с умеренно-демократическими институтами и харизматическими лидерами, которых ограничивают время и закон. И тотальное идеологическое государство, которое ведет вперед, к великой цели неизбывный кормчий.

В Двадцатом столетии выбирать особенно не приходилось (какой же это выбор – между относительной свободой и полным беспримесным рабством). И фашистская Германия, и коммунистический СССР были настоящим адом – с разными входами, но общей топкой. Англия и Америка никак не тянули на звание Рая, но давали человечеству возможность продолжить работу в истории. Куда направляться? вопроса не было. Туда, где жизнь. Хорошая, плохая – так ли важно? Жизнь. В двадцать первом веке исходные условия резко изменились. У обоих центровых вариантов государственного обустройства есть свои достоинства и недостатки; внутри любой из двух сложившихся систем можно в принципе существовать, не заключая сделки с дьяволом.

Постоянная сменяемость власти избавляет от риска застоя, снижает уровень мздоимства, отрезвляет бюрократию, дает выплеск политической энергии народа. В то же время выборные графики мешают принимать серьезные решения. Политик должен долго обещать, потом выполнять обещания; только в середине срока он начинает неприятную работу, чтобы вскорости ее притормозить и снова обещать, обещать... Кланы не хотят сдавать позиции, семьи делегируют во власть все новых своих членов; меняются конкретные фигуры, а кланы остаются. Они набегают друг на друга, как волны: прилив, отлив, прилив, отлив. За последнее двадцатилетие главной демократической державой мира дважды управляли Буши. Если бы не Обама, то и Клинтоны имели шанс пойти на второй круг. Еще восемь лет семейного воспроизводства. Буш-Клинтон. Буш-Клинтон. Что с этим делать, неясно.

Зато никакие риски демократии не страшны политическим корпорациям, однажды взявшим власть и не намеренным ее лишаться. Корпорация почти свободна от капризов избирателей; она сама решает, кто, сколько и в каком объеме будет править. Сочтет необходимым – и неформально ограничит чьи угодно полномочия. Захочет – и вернет на трон вчерашнего вождя, подарив ему новое двенадцатилетие, после восьми президентских и четырех премьерских лет. В сумме – двадцать четыре года власти, против брежневских семнадцати. Можно запросто продавливать необходимые непопулярные законы. Успокаивать народы. Избавляться от привычки к революциям. Однако за все это нужно платить. Корпоративная коррупция неизбывна, ибо свои своих не могут системно наказывать; суд никогда не станет независимым, ибо это некорпоративно; верные идиоты, без которых корпорации не обойтись, лезут во все щели. Особенно в парламентскую нишу и в прикормленные медиа. Государственная Дума или солидное газетное издание – давно уже не место для дискуссии. Террора нет, но творческая энергия граждански активных людей гаснет, цинизм становится массовым умонастроением: что суетиться, если ничего не поменяешь? Экономика, которой вроде бы руководят отличные эксперты, начинает буксовать; она не может полноценно развиваться в неконкурентной ситуации. И так далее.

Выбор между Сталиным и Черчиллем был, повторюсь, много проще, чем выбор между демократией и корпорацией. Вот гарантированная смерть, вот неуклюжая жизнь; что предпочтет нормальный человек, гадать излишне. А если выбирать приходится между одним приемлемым несовершенством и другим? Тут нужно ставить вопрос по-другому. Не что такое хорошо и что такое плохо, а в какой из двух ключевых моделей государства возможно развитие, пускай чреватое провалами и временным сползанием назад? А в какой возможно лишь кружение на месте, тихое, вялотекущее?

Там, где есть хотя бы малый шанс на перемены, сдвиги, обновление – сохраняется гибкость, а значит, живучесть системы. Систему трясет и колотит; она колеблется, как на шарнирах, и как раз поэтому ее не разносит в разные стороны. Там же, где этого шанса нет, система медленно окостеневает. Становится надежной и незыблемой. До первого серьезного сдвига истории. Который неизбежно происходит, никуда не деться. Жесткая конструкция трещит у основания, ломается, и все ее приемлемое несовершенство исчезает вникуда.»